Сорочий бог (джен)

Каждый август, каждый Ламмас принадлежал Соне целиком и полностью. Как только утреннее солнце становилось темнее и тяжелее, золото, покорное её воле, наполняло всё вокруг: от тонких колосьев — к листьям самых высоких деревьев, медленно, но от того почти неотвратимо. Я любил раннюю осень. В это время было спокойно и неспешно, и даже мои сороки ценили, как умеют ценить только птицы, это спокойствие. Ещё одна причина привязанности была совсем проста: на исходе лета море приобретало тот оттенок синего, какой бывает лишь у первых сентябрьских закатов, и нигде и никогда больше. Стоит ли упоминать, как отлично подходил этот синий цвет к золоту, обнимавшему море с берегов. Белые колонны моего храма на фоне этого союза выглядели всегда чужим элементом...

Время шло, и пусть я ни минуты не сомневался в данном мне слове старшей сестры, легче не становилось. Но бодрствовать я тоже больше не мог: тело подводило, глаза закрывались сами собой, несмотря на то, что сон сейчас сулил мне кошмары, страшнее которых ещё не было. Засыпая, я подумал о Соне — как и всегда, если мне было плохо. Каким-то чудом она угадала это, и потому к полуночи под шерстяным одеялом нас было уже двое — едва ли не самая великая награда за то, как упорно я не хотел сдаваться луне.

Тогда я и рассказал своей любви, как жду каждый раз наступления осени, её времени, беспочвенно опасаясь, что в этот раз осень почему-нибудь не наступит. Так я впервые сказал ей, что боюсь её потерять. Прозвучало это признание глупо и нелепо, но Сона поняла меня.

— Не беспокойся ни о чём, светлая волна, — сказала она, прохладными пальцами коснувшись моей щеки. — До осени ещё целый месяц, и, поверь мне, я и сама слишком люблю Ламмас, чтобы его пропустить.

— Я верю тебе, — шёпотом согласился я, как будто громкость этих слов могла на что-нибудь повлиять. — И всё-таки мне страшно. Мне ещё никогда не было так страшно.

Тогда Сона погладила меня по голове, и я уткнулся носом в её плечо. Обычно это было ритуалом самой прочной защиты из всех, что я мог получить, но сейчас, когда луна упрямо выглядывала меня за стенами храма, защита развалилась, так и не появившись. Сказать, что я упал духом, означало бы не сказать ничего.

— Сообщил бы ты всё-таки брату об этой беде, — посоветовала Сона, разглядев всё на моём лице. — Не зря ведь он тебя спрашивал, и, в конце концов, у кого, если не у смерти, достаточно сил с этим разобраться?

— Ему сейчас не до меня, — отвечал я, для убедительности покачав головой. — Я не хочу его беспокоить.

Сона никогда не осуждала меня, как и я — её; отказавшись обратиться за помощью, впервые я будто заметил в её агатовых глазах тень осуждения. То, что я увидел, в обычное время расстроило бы меня, но теперь придало сил — немного, но и это было лучше, чем ничего. То, как в груди заполыхал маленький огонёк ярости, заставило меня на короткое время совсем забыть о сомнениях. Я твёрдо решил, что, пока у меня есть Сона, луна не сломает меня, даже если очень захочет.

— Ты абсолютно права, — сказал тогда я, легко поцеловав её в лоб, и сам удивился тому. — Если утром не станет иначе, завтра я обо всём расскажу брату.

Грохот, с которым этот камень свалился с моего большого глупого сердца, можно было услышать на две мили окрест. Но это решение, пусть и грело меня изнутри, не меняло ничего прямо сейчас — ночь больше не казалась безопасным местом, и все попытки заснуть хоть сколько-нибудь надолго можно было назвать жалкими. Даже то, что сквозь сон я обнимал свою истинную любовь, не помогло мне. Луна медленно и упорно выжигала во мне те остатки жизни, которые ещё не успела забрать раньше.