Сорочий бог (джен)

Много лет как неспокоен стал храм тысячи солнц, пусть никто уже и не верил, что его стены могли наконец вновь стать домом. Волнение слышалось; шумели листья бильвы, даже если ветер спал в этот час послушным щенком у ступеней храма, рябила на мелководье вода, и круги расходились по ней сами собой. Иногда глухо хрустела сухая земля, как если бы кто-то уверенно шагал по ней, но следов ни разу не оставалось. Те, кто помладше, ещё порой ходили вокруг высоких белоснежных стен, надежно скрытых от посторонних глаз паутиной джунглей. Для живущих давно в этом волнении не было ничего нового.

Но, как бы ни старался, самый старший мой брат не мог больше ждать. Справедливости ради, это был один из всего трёх его минусов, и всё-таки: ожидание уничтожало Маута так же быстро и неотвратимо, как мог бы делать это он сам с кем-то в плохие дни. Смерть, говорил он, обязана быть всегда терпеливой и мудрой, и меня терпению учил именно он, но теперь лишь я был хранителем этого знания, а старший брат почти утратил его в попытках справиться со своей болью.

— Рави вернётся, — через силу шептал он, вслушиваясь до боли в наступившую снова тишину, и глаза его темнели, как небо перед грозой. — Она обещала мне вернуться, и пусть её обещаниям никогда нельзя было доверять всецело, сейчас я знаю: она вернётся, когда наступит время.

Едва научившись ходить, я засыпал у него на коленях, не предполагая тогда, окажется ли он прав или снова ошибётся. Рави была и моей сестрой, но я не знал, что с ней случилось, и мне никогда не доводилось встречать её: она покинула храм ещё до того, как я появился на свет, и с тех пор Маут ждал её, балуя меня рассказами и чувством беспокойной тревоги. Ждал безуспешно, но верно, как и полагается тому, у кого нет никакой надежды, кроме своей собственной.

Ждать Маут меня не учил, и потому это, полагал я позже, было совсем не сложно. Любовь моя каждый день смотрела на меня агатовыми глазами, и расставание с ней даже на час терзало меня сильнее тигриных клыков и когтей — но я принимал это время с честью, присущей мне по праву короны, и сердце моё переставало болеть быстро, не успев разорваться. На этом дело и заканчивалось. Мне не приходилось ждать сестру, легче было согласиться с мыслью, что она действительно вернётся однажды, как-нибудь сама собой, и все снова встанет на свои места. Даже запах отчаяния, которым Маут пропитался насквозь, не мог бы отвлечь меня от моей любви, хотя я по-прежнему вечерами засыпал у него на коленях. Но теперь, столько времени спустя, сны мои были намного глубже и беспокойнее, чем раньше, а в особые дни в них всегда светила луна.

— Не беспокойся, — гладила тогда меня по голове любовь моя, Сона, золотой цветок, поскольку я прибивался на порог её дома, как бродяга, всегда по ночам. — Не беспокойся, светлая волна, лунный лик — это не так страшно, как кажется. Я видела её вчера, она не передавала тебе обещаний.

— Завтра праздник луны, — возражал я, и руки мои начинали дрожать во сто крат сильнее. — Завтра день луны, а это значит, она будет смотреть на меня с утра и до заката, а после заката наберёт силу и продолжит. Кто знает, можно ли пережить обещания от полной луны, да ещё и те, какие она не дала.

Такие дни я тоже ждал, как умел — но не с надеждой, а с липким отвращением, почти ужасом, который никак не выходило растворить в набегающей пене. Всё это было не раз, но проходило бесследно, едва мне удавалось выдержать тяжёлый мертвый взгляд от зари до зари. Мне было семнадцать уже который век подряд, и потому опыт ничего не мог сделать с горячим сердцем, непокорным, как глубина.