Петербургская дева (гет)

Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придёт конец. Слава безумцам, которые живут себе, как будто бы они бессмертны.⁽¹⁾

Жизнь капитана милиции Александра Константиновича Руневского мало чем отличалась от жизней таких же капитанов, как он. Работы много, выходных мало, начальство на мозги капает, зарплату задерживают по несколько месяцев, хоть вешайся в холодильнике вместо той мыши, а гражданские то и дело норовят обозвать кровососом. Потому последние годы работал он на голом энтузиазме, с почти угасшей надеждой на светлое будущее, о котором, захлёбываясь, разглагольствовали политики с самого распада «союза нерушимого».

Быть может, Александру Константиновичу удалось бы дотянуть до пенсии, о которой они на пару со Свечниковым, начальником, наставником и просто хорошим другом, порой грезили в свободное время, в красках представляя живописные дачи по соседству и попивая цикорий. Но на беду свою или же на счастье Руневский верил в судьбу, судьба в ответ подкидывала ему приключения, и однажды по её воле в руках капитана оказались ориентировки на членов банды некоего Петра Каразина по кличке «Карамора», в числе которых находился портрет безымянной девицы лет двадцати.

В тот момент, когда лист бумаги со стандартно дегенеративным фотороботом оказался перед ним, Руневский не испытал ровным счётом никаких эмоций. Сколько их таких уже было — любовниц, соучастниц, пособниц… Окинув кривой рисунок цепким равнодушным взглядом, он отложил его в сторону и взялся за следующую ориентировку, на этот раз лысого мужчины лет тридцати.

Ураган «Алина» ещё не успел ворваться в жизнь капитана, но был уже на подходе.

* * *

Банду Караморы, залёгшую на дно после неудачного разбойного нападения, в результате которого был убит нефтепромышленник Мельников, накрыли всего через неделю, так спешно они убегали и так наследили. Причём накрыли их как раз в тот момент, когда «анархисты», как они сами себя гордо величали, уже готовы были оказать услугу правоохранительным органам и положить друг дружку самостоятельно. Каразину, правда, удалось скрыться — но он пытался усидеть на двух стульях сразу, доносил на своих, так что самый гуманный суд в мире вряд ли наказал бы его по всей строгости.

Четверо молодых парней стояли на коленях у стены, опустив вниз лица и сцепив ладони на затылке, оперативники их обыскивали, а Алина, едва дыша, лежала на пороге соседней комнаты, подпирая своим телом открытую дверь, пока вокруг неё колдовали спешно приехавшие врачи скорой. На её простенькой белой блузке, аккурат там, где находилась печень, расплылось здоровенное ярко-красное пятно, однако, несмотря на серьёзность ранения, девушка всё ещё была в сознании и время от времени через силу приподнимала тяжёлые веки.

В тот момент, когда их с Руневским взгляды пересеклись, сердце бывалого опера неожиданно дрогнуло. Карикатурный образ хамоватой провинциалки, успевший сложиться в его воображении и дополнившийся вызывающим макияжем, чулками в сеточку и пресловутой жвачкой «Ригли» во рту, рассыпался на части, приобретя трогательно-человеческие черты. Совсем ещё девчонка с воробьиным гнездом на голове и в скромной одежде, Алина не была похожа ни на отъявленную бандитку, ни на барышню, мечтавшую о красивой жизни. Она вообще ни на кого не была похожа. Впервые за много месяцев Руневскому стало любопытно.

Ей повезло — пуля прошла в каком-то сантиметре от печени и не задела жизненно важных органов. Но крови она потеряла много, и к тому моменту, как Алину перевели из реанимации, Александр Константинович успел в край надоесть своему начальнику.

— Вот скажи, тебя муха укусила или ты с цепи сорвался? — тяжело вздыхал Свечников, потирая лоб.

— Не верю я в то, что она причастна к убийству, — продолжал гнуть свою линию Руневский, будто бы не замечая, как морщины на лице Владимира Михайловича становятся глубже. — Разбой — да. Банда большую часть денег отдавала старикам и сиротам. Люди узнают — ещё героями их назовут. Но убийство — это эксцесс чистой воды. И стреляла в Мельникова явно не она. По показаниям остальных членов банды, она была любовницей Каразина, а тот никогда до убийств не опускался, благородного вора из себя корчил. Не его почерк, понимаешь? Думаешь, она пошла бы против него и банды?

— Чего ты от меня сейчас хочешь? Придут результаты экспертизы, очнётся твоя спящая красавица, вот потом и поговорим.

— Я хочу, чтобы расследование было честным. Убийство нефтепромышленника — думаешь, я не знаю, как такие дела решаются? Она уедет далеко и надолго за то, чего не совершала. А вот за хищения, учитывая то, что пока доказан только один эпизод с её участием, может отделаться условным сроком.

— Саш... — окончательно сбитый с толку таким завидным упорством своего товарища, Владимир Михайлович хотел было его урезонить, но тщетно.

— Её знакомые все как один говорят: хорошая честная девочка, сирота, одна пыталась в чужом городе прожить, пока этого Каразина не встретила.

— Знаешь, что? Жениться тебе пора, — наконец, вставил Свечников и, услышав в ответ дежурное «да причём здесь это», веско добавил: — При том. Два года уже, как Надя ушла, вот тебя и переклинивает.

Руневский устало потёр виски. Воспоминания о бывшей жене всё ещё причиняли ему боль. С Надей они расстались тихо-мирно, без скандалов и взаимных упрёков. Поговорили как взрослые люди, пришли к выводу, что вместе им терпимо — и только, и будет лучше расстаться сейчас, пока они ещё просто не понимают и не принимают образ жизни друг друга, чем позволить уважению и взаимной привязанности утонуть в ненависти. Но развод, даже самый полюбовный, оставался разводом, и напоминание о нём не отрезвляло, а угнетало ещё больше.

— Такую работу, как у меня, никто не вытерпит. Я сам её еле выдерживаю.

* * *

Три года всё было спокойно. Три года — такой срок получила Алина. Условно, как и надеялся Руневский. Свечников держал его в стороне от этого дела, но один раз поговорить с ней всё же удалось. Во время той беседы она обозвала его не просто кровососом, а целой пиявкой, огромной и злобной. Было неприятно — не такой уж он большой и страшный, если уж на то пошло — но ждать чего-то иного от недовольной нынешней властью девушки было глупо. В конце концов, он и сам не испытывал восторга от окружавшей их действительности.

Казалось, что больше они никогда не пересекутся: уж насколько велик Петербург, а Россия — и подавно. Не бывает таких совпадений. Но Александр Константинович всё же верил в судьбу, и судьба за такую преданность оказывала ему знаки внимания, причём весьма сомнительные.

— Я как раш умыватьщя пошёл, вдруг шлышу — штук. И жнаете, штранный такой штук. Я уже потом шоображил, что это она «ШОШ» ажбукой Морже отбивала. Ну, я и пошёл к ней, ключи-то жапашные от квартиры ещть. Шмотрю — дверь открыта, она шама в ванне, вщя в крови. Шлабая шовщем, вщё шептала: «Помогите», — сосед Алины ужасно шепелявил, ничего подозрительного не видел, зато не растерялся, вовремя позвонил в скорую и сумел оказать первую помощь. В общем, в глазах Александра Константиновича свидетелем он был так себе, зато человеком для общества наиценнейшим.

Когда на следующий день Руневский пришёл в больницу, чтобы взять у Алины объяснение о произошедшем накануне, она, к его удивлению, слабо улыбнулась и, приподняв ладонь, пошевелила пальцами в знак приветствия.

— Я вас помню. Всё ещё капитан?

— А вас снова чуть не убили, — он улыбнулся в ответ, но вяло и немного обречённо. Вместо того, чтобы внимать внутреннему голосу, подсказывавшему, что так просто всё не кончится, Александр Константинович взял стоявший у стены стул, поставил его рядом с койкой Алины, вытащил из старого, но хорошо сохранившегося портфеля протокол с ручкой и сел, привычно закинув ногу на ногу. — Скажите, кто с вами так?

— Убийца.

Серые глаза, средний рост, чёрная балаклава на голове, тихая походка — больше Алина ничего не помнила. Её показания были не на много полнее показаний соседа, но проливали свет если не на личность преступника, то хотя бы на причину покушения.

— Вероятно, это из-за статьи о предпринимателе Виноградове. Он сейчас в мэры баллотируется, а мне удалось узнать, что в середине девяностых он рэкетом занимался. Вот я и написала об этом, чтобы люди правду знали.

Ситуация была серьёзная. Ситуация была опасная. Но в глазах Руневского невольно зажёгся огонёк восхищения.

— Вы журналистка? Рад, что дело Мельникова не помешало вам в карьере.

Алина прыснула, помотала головой, отчего растрёпанные тёмные волосы ещё сильнее разметались по подушке, и бросила на Руневского полный насмешки взгляд.

— После той истории меня из института выгнали. Год телефонисткой проработала. Подруга потом помогла в «Смену»⁽²⁾ устроиться корректором, а полгода назад один из корреспондентов уволился, и я на его место напросилась.

Невзначай Руневский подумал, что стоит найти подтверждение её словам, и тогда можно будет запросто выпросить у Свечникова бутылку хорошей водки. Если Алина действительно встала на честный путь, то Владимир Михайлович проиграл неозвученный, но подразумевавшийся спор трёхгодичной давности. Разумеется, за девушку он тоже радовался: всегда приятно, когда твой подопечный налаживает жизнь, пусть к её делу он и имел самое опосредованное отношение. Ещё бы не было капельницы, бинтов на руках и жутких порезов под ними...

Довольно скоро закончив с объяснением, Руневский пожелал Алине скорейшего выздоровления и уже собирался было уходить, но на полпути остановился как вкопанный.

— У вас есть сотовый? — спросил он, и Алина тут же кивнула.

— У какого журналиста его нет в наше время?

Оторвав клочок бумаги от оставшегося в портфеле черновика, Руневский написал на нём свой номер телефона и положил листок на прикроватную тумбочку.

— Будут проблемы — звоните.

Слегка приподнявшись на локте, Алина взяла бумажку, пробежалась глазами по цифрам и снова кивнула:

— Напишу что-нибудь глупое. Не будет адреса — значит, у меня дома встречаемся.

* * *

«Поднималась кровавая заря».⁽³⁾

По дороге Руневский думал о многом: что случилось с Алиной, связано ли это с предыдущим покушением или дали о себе знать другие «жертвы» её журналистских расследований, с которыми он в последнее время стал с завидной регулярностью ознакомляться, успеет ли он приехать вовремя, наконец, почему эта фраза кажется ему такой знакомой.

О чём он точно не думал, так это о том, что в квартире он наткнётся на дергающуюся в петле Алину и убийцу, пытающегося задушить её верёвкой. Но вот что входная дверь будет открыта, он почему-то не сомневался.

Заметив новое действующее лицо, киллер в закрывающей лицо балаклаве попытался сбежать, но был вовремя оглушён точным ударом в челюсть. Затем Руневский кинулся к Алине и помог ей снять петлю с шеи, и вот только что она лежала на полу, кашляла и пыталась отдышаться, как уже, словно фурия, понеслась на приходящего в себя и ползущего к выходу преступника, держа в руке одному богу известно откуда взявшийся серебряный подсвечник. Удар — и неудачливый убийца, расхотев куда-либо убегать, остался дожидаться следственно-оперативную группу, вызванную сразу после несложившегося побега.

Потерпевшая сработала лучше сотрудника органов. Руневский списал это на усталость и возраст.

— Тот же, что и в прошлый раз, — выплюнула Алина, рассеянно поправляя лямку ситцевой сорочки, и расслабленно сползла вниз по стенке.

В ответ Александр Константинович только скрестил руки на груди и закатил глаза.

— Алина Сергеевна, почему всякий раз, как мы с вами встречаемся, вы ходите по краю?

— Поверьте, мне это доставляет не больше удовольствия, чем вам.

Ближе к ночи, когда он передал потерпевшую и нападавшего в руки дежурных, ввалился к себе домой и, тяжело рухнув в кресло, взял со стола недочитанную с начала недели газету, чтобы немного расслабиться, разрешилась последняя загадка, волновавшая его в пути. По одному из каналов позавчера шли советские комедии, и память тут же услужливо подкинула продолжение той фразы, что отправила ему Алина. Отказать себе в удовольствии ответить он не смог.

«Джексон стоял напротив тюрьмы рядом с Петерсоном».

В нерешительности постучав пальцем по корпусу телефона, продолжил: «Он целовал ему руки». И тут же отправил СМС, не давая себе времени на раздумья.

Давно похоронивший романтика внутри себя, Александр Константинович втайне мечтал об ответе, но готовился к худшему — к молчанию. Флирт был ужасно глупой затеей: мало того, что Алина не давала серьёзного повода думать, будто она испытывает к нему хоть какой-то интерес, так она ещё и в дочери ему годилась, пусть и с натяжкой. Руки чесались снова взять телефон, но смысла в этом не было ни малейшего, ведь ни удалить сообщение, ни увидеть, прочитала ли она его, он всё равно не смог бы. Поэтому Руневский принял единственно верное в будничный день решение — лёг спать.

Но отдаться в объятия Морфея не успел — телефон на прикроватной тумбочке призывно завибрировал.

«Петерсон говорил ему: «Я люблю вашу бороду, я люблю ваш нос, ваши волосы...» — писала Алина, и впервые за долгое время, возможно, за целые годы Александр Константинович заснул спокойно, с блаженной полуулыбкой на лице.

* * *

С предпринимателем Виноградовым удалось разобраться. Вот только разбираться, как оказалось, надо было не только с преступниками. Алина бесстрашно бросалась на любого жулика, готовая копать до последнего, и даже увольнение из «Смены», главному редактору которой досталось из-за излишне деятельной сотрудницы, её не остановило — нашла другую газету. Судя по способам, к которым прибегали отчаявшиеся «жертвы», каждый из них глупо надеялся, что сможет избавиться от этой правдорубки «по-тихому». Пока не вышло ни у одного, и Руневский боялся, как бы дело не дошло до более радикальных способов убрать человека.

Следующее сообщение — вернее, звонок — он получил сразу из больницы, с просьбой забрать её оттуда.

Обколотая обезболивающим, с перемотанной рукой, Алина ждала его на железной лавочке у регистратуры, беззаботно хлопала ресницами и то и дело пыталась стереть следы туши с нижних век, но только размазывала их сильнее, становясь похожей на панду. В другой ситуации Руневский бы даже умилился: он уже давно стал свыкаться и мириться с тем фактом, что Алина слишком глубоко поселилась в его мыслях. Но сейчас он злился — на её беспечность, на то, как легко она относилась к собственной жизни, будто совсем не боялась её потерять.

— Дилетант, — могильным голосом произнёс он, сверля её лицо немигающим взглядом исподлобья.

— Это вы обо мне?

— Это я о том, кто вас выбросил со второго этажа. Кто же так убивает? Поскользнулись бы во время прогулки — эффект оказался бы тем же.

Алина вдруг прыснула. Хоть чувство юмора, в отличие от руки, не отбила.

— Хорошо, что смеётесь. Значит, жить будете. Ещё какое-то время.

— Кто-то должен бороться за справедливость, — возразила она, стукнув по полу низкими каблуками ботинок. Её наигранно-позитивное настроение вмиг дало трещину и стало крошиться, как старое песочное печенье в кулаке.

— Если уж решили быть супергероем от мира журналистики, то хотя бы псевдоним себе возьмите.

Не то чтобы Александр Константинович наивно верил, будто это поможет. Кто ищет, тот всегда найдёт. Но так она хотя бы не подставлялась бы прямо под удар, не махала бы красной тряпкой перед быком в полном безразличии к тому, наколют её на рога или нет. Как же раздражало её спокойствие!

— Предлагаете подписываться Лоис Лейн? — скривила она губы в ядовитой усмешке, от чего на душе Руневского ещё сильнее заскребли кошки.

В чём-то она была права: чем честнее будет журналист, тем больше ему станут верить. В погоне за правдой Алина пошла на крайность и в одной из статей даже поведала историю о своём прошлом: была в банде, пособничала, обирала богатых, помогала бедным. Её увольняли из одной газеты, но принимали в другую, потому что её владелец не поделил что-то с предыдущей «жертвой» Алининых статей, и так по кругу. Она не собиралась останавливаться, и никто другой не собирался её останавливать. Ураган нёсся на полной скорости, сметая на своём пути всё, что попадалось. Но рано или поздно любому урагану приходится стихнуть.

Руневский шагнул к ней, на полметра ближе к эпицентру хаоса, возникшего в его жизни.

— Такими темпами вас рано или поздно убьют. И эта жертва с вашей стороны будет напрасна. Как бы ни старались, вы не сможете спасти всех. Но, погибнув, вы не спасёте уже никого.

— Пока на мою жизнь покушаются, — ответила Алина, упрямо вскинув подбородок, — я уверена, что говорю правду и делаю нужные вещи.

— Машина у входа.

Не сказав больше ни слова, Александр Константинович развернулся и вышел из больницы. У него не осталось ни моральных, ни физических сил на то, чтобы раз за разом бежать, сломя голову, и вытаскивать эту безрассудную девицу из передряг.

По крайней мере, сегодня.

* * *

Вдали громыхало, но на приближающуюся грозу Руневский обращал внимание слабо. Гораздо более важным казалось поддерживать за руку Алину, решившую пройтись по поребрику.

Новый день, новая статья, новая «жертва» правдивой журналистки. Новый повод для гордости и страха. Пальцы нервно подрагивали, когда он набирал её номер. После «падения» со второго этажа и вывиха они больше не виделись, не говорили, но ему очень хотелось услышать её голос, убедиться, что с ней всё хорошо. «Я в полном порядке», — заверила она. К его большому удивлению и удовольствию, разговор окончился тем, что Алина вытащила его на прогулку, и теперь она преспокойно шагала, с почти детским восторгом уплетая мороженое. В голове промелькнула мысль, как странно они, должно быть, выглядели со стороны, но Руневский спешно постарался от неё избавиться. Пусть прохожие думают всё, что хотят, не их это дело.

— Как вы стали милиционером? — спросила она, отвлекая его от путаных мыслей.

— Отец хотел, чтобы я начал военную карьеру, мать — чтобы поступил на филфак. Вроде как послушал их обоих, — пожал плечами Руневский. — Вожу теперь философские беседы со спецконтингентом и встаю по стойке смирно перед начальством. А какая у вас история, товарищ журналистка?

— С детства мечтала об этом, — воодушевлённо ответила она, соскочила с поребрика и пошла рядом, так и не отпустив его руки.

— Писать обличительные статьи? — он улыбнулся, невольно представляя деловую и упрямую малышку, которая большими печатными буквами царапает на бумаге всю правду о плохишах из детского сада.

— Сражаться с драконами, — помотала головой Алина и продолжила, размахивая деревянной палочкой от эскимо, словно дирижёр: — Я представляла себя рыцарем, который, рискуя собой, спасает от зла простых людей. Правда, сейчас мне кажется, что драконов не существует. Есть только гигантская гидра. Рубишь ей голову — а на её месте две новые вырастают. Как такую сразить?

Тучи сгущались, но редкие солнечные лучи ещё умудрялись пробиваться сквозь них, даря земле последние крупицы света не хуже мигающей от перебоев лампочки. Сама Алина в тот момент казалась ему похожей на такой вот непокорный луч, только соткана она была из благородства и праведного гнева. Дай в руки меч — и вот он, потомок Ланселота, пытающийся пробудить в людях воспоминания о похороненной человечности. Руневский не считал себя злым, но он давно утратил веру во всякую высшую справедливость. Мальчишкой он верил в идеальный мир, который можно построить на фундаменте старого, но жизнь выбила из него эти утопичные идеи. С годами он всё сильнее убеждался в том, что весь мир разом спасти невозможно, как невозможно спасти двигатель: ты можешь долго и упорно менять винтики и поддерживать его в рабочем состоянии, но новым и идеальным он уже никогда не станет.

— Дракон живёт в каждом из нас — вот и весь фокус, — возразил Руневский. — Но мало кто может сразить дракона внутри самого себя.

— Если бы дракон внутри вас почуял запах наживы, вы бы смогли его остановить, как думаете?

— Не уверен. Вот от дачи я бы точно не отказался, — теперь настала его очередь говорить увлечённо. Свою работу он любил, но и ненавидел одновременно, а вот праздные мысли о даче всегда дарили внутренний покой. — Только представьте: двухэтажный загородный домик неподалёку от леса, с прудом и, если уж совсем шиковать, просторным лугом для игры в гольф. Но на этом, наверное, всё. Больше мне ничего не нужно.

— Совсем ничего? — невинно спросила Алина.

— Из материального, — на выдохе ответил Руневский. Не рассказывать же вот так девушке, что уже некоторое время в его мечтах о даче неизменно присутствует она? Сидит, обняв колени, у того самого пруда в льняном сарафане и широкополой соломенной шляпе, глядит в сторону леса на другом берегу, а солнце окрашивает её обычно бледные плечи в бронзовый оттенок, и как она любуется природой, так он любуется ею, умиротворённой, остановившейся ненадолго передохнуть. И всё-таки…

Здесь и сейчас, посреди улицы они смотрели друг другу прямо в глаза, смотрели безотрывно, ведя безмолвный диалог, стараясь объяснить то, чему уже давно и безуспешно подбирали слова. Гроза была совсем близко; гром становился более гулким, прохладный ветер усиливался, пока, наконец, тяжёлыми каплями, поначалу редкими, но становящимся всё чаще и чаще, не полился дождь. Вечерняя прогулка подходила к концу.

Автобусная остановка, к которой они направились, находилась прямо за поворотом, но до неё ещё нужно было добраться, а дождь стремительно превращался в ливень. На ходу Руневский снял с себя пиджак, развернул и постарался накрыть им Алину, пока она безуспешно рылась в сумке в поисках зонта. Но как назло тот был забыт дома, и до козырька они шли, подгоняемые ветром, под сомнительным навесом из вмиг промокшей до нитки ткани.

Одетая не по погоде, Алина вся продрогла, и, не долго думая, Руневский обнял её в попытке хоть немного согреть.

— Вы обнимаете меня так, как будто имеете на это право, — прошептала она с такой мягкостью, что всякие сомнения в правильности происходящего отпали сами собой.

— Вам это нравится?

— Очень.

В уголке её губ темнело шоколадное пятнышко, но очень скоро от него не осталось и следа.

* * *

— Что, Саш, бросил нашу философскую жизнь ради бабы? — едва отпив из кружки, в лоб спросил Свечников, и Руневский от неожиданности поперхнулся. Благо, рядом не было никаких бумаг. Не хватало ещё, чтобы на каком-нибудь протоколе потом красовались коричневые разводы.

— Так вот почему у нас нормальный кофе вместо цикория, — усмехнулся он, продолжая откашливаться. С тех пор, как у Свечникова стало барахлить сердце, кофе на работе они пили только по особым случаям. Можно было и догадаться, что сегодняшнее возвращение к старому-доброму чёрному со сливками неспроста.

— Для тебя мне и чего покрепче не жалко, но у Дашкова нюх как у собаки.

— А глаз как у орла. Но только левый.

— Вот ты смеёшься, а он, между прочим, учуял от тебя запах шампуня нашей петербургской Жанны д'Арк, — поставив кружку на стол и сцепив вокруг неё пальцы, Свечников недовольно покачал головой. — Обидно, знаешь ли, что какой-то Дашков знает о твоей жизни больше меня.

Слова друга пристыдили Руневского. На фоне конфетно-букетного периода он как-то запамятовал поведать новости о переменах на личном фронте своему единственному близкому человеку.

— Владимир Михайлович... — начал было оправдываться он, но Свечников только беззлобно махнул рукой.

— Да ладно уж, что я, молодым не был, — Владимир Михайлович добродушно улыбнулся и ту же сокрушённо вздохнул. — Хорошая она девчонка, только молодая и без тормозов. Присматривай там за ней.

— Обязательно.

Они сделали ещё по глотку из кружек, не чокаясь. Своевременно, потому что поминаемый ими всуе Дашков, начальник отдела, вечно небритый сомнительный тип с повадками цепного пса, присватанный кем-то сверху, совершенно бесшумно подошёл к кабинету, сунул внутрь свою физиономию и вперил взгляд сначала в Руневского, а затем в Свечникова — по очереди от самого презираемого до того, кого ещё мог выносить.

— Кофе, значит, попиваете, — Дашков громко втянул носом воздух для показухи и гадко оскалился. — Господа графья, у нас труп, возможно, криминал, так что по коням.

И так же стремительно, как появился, он исчез, не дожидаясь реакции своих подчинённых.

— Если он ещё раз так скажет, я ему антенну сломаю, — пробубнил себе под нос Руневский, в два глотка осушил кружку и скривился, потому что кофе всё ещё был слишком горячим, чтобы пить его залпом. Но не пропадать же добру.

— Так себе идея. Найдёт, обидится, премии лишит.

Переглянувшись, они почти синхронно расхохотались. Слово-то какое красивое, премия, а уж как редко его можно услышать!

* * *

Залитые средством для мытья посуды сковородка и тарелки отмокали в раковине. В кружках остывал недопитый индийский чай российского производства. Ведущий на радио бодрым голосом человека, привыкшего к хроническому недосыпу и уже не просившего коллег застрелить его до того, как начнётся передача, сообщил, что они всё ещё находятся в Санкт-Петербурге, на календаре понедельник, на часах — 8:30, и самое время по дороге на работу вспомнить приятные моменты прошедшего вечера, после чего поставил «Ночное рандеву». Подводку к песне Руневский наверняка счёл бы безвкусной, но в тот момент он был крайне занят и не обратил на неё внимания. В конце концов, ублажать Алину, устроившись на полу и придерживая её подрагивающие, лежащие у него на плечах ноги, было в разы увлекательнее и приятнее.

— Саша, мы же опозда... — конец фразы растворился в судорожном выдохе. Её пальцы, прежде ласково перебиравшие его волосы, вдруг сжались, ногти слегка впились в кожу на затылке, от чего по телу пробежала волна приятных мурашек.

Утро могло стать таким чудесным: в кои-то веки он проснулся не от набившего оскомину звонка будильника, а от мягкого медового света, пробивавшегося сквозь занавески; Алина жалась к нему под полуторным одеялом, тихонько сопела и при каждом вдохе и выдохе упавшие ей на лицо волосы забавно приподнимались и опускались; простенький завтрак — яичница с колбасой и сыром — внезапно стал возможностью покрасоваться, потому что кое-кто привык не заморачиваться и ел всё подряд, а тут целая яичница, горячая, без горелых кусков и с достаточным количеством соли...

Короче говоря, работа в то утро интересовала Руневского меньше всего. Особенно она перестала его заботить, когда Алина, протяжно застонав, прогнулась в спине и вцепилась в край стола с такой силой, что тот от неожиданности скрипнул. И уж тем более стало не до какой-то там работы, когда она спустилась к нему на пол и, прижимаясь рваными поцелуями к его губам, щекам и подбородку, стала шарить рукой в районе пряжки ремня.

У него даже отмазка для сердобольного Дашкова была наготове: машина сломалась. Ведь самая лучшая ложь — это правда, и машина действительно приказала долго жить, просто не сегодня утром, а позавчера вечером. Но это такие мелочи!

Однако у судьбы было очень странное чувство юмора, если таковое вообще имелось. Когда они с Алиной, не найдя достаточно устойчивой горизонтальной поверхности на кухне, уже подумывали вернуться обратно в спальню, на улице, прямо под окном раздался жуткий грохот.

— Это что, взрыв? — вяло спросила Алина, отстранившись. Расфокусированным масляным взглядом она блуждала по его лицу в поисках ответа, который бы её утешил, но так его и не нашла. Это действительно был взрыв, и Руневский почти не сомневался, что дело вовсе не в утечке газа. Без лишних слов Алина вскочила на ноги, схватила его за руку и потянула к окну.

Припаркованный у клумбы с бархатцами «Москвич» горел как спичка. Две бабушки из соседнего подъезда, любившие с самого утра заседать на лавочке и дышать свежим (в каком только месте?) воздухом, уже подошли к машине немного поближе, выдерживая при этом расстояние, казавшееся им безопасным. С третьего этажа трудно было разглядеть масштаб трагедии, но одно Руневский знал почти наверняка.

— Твоя?

Алина кивнула и бросила невзначай:

— Красиво горит, — но вразрез своим же словам она спешно отвернулась от окна, едва сдерживая слёзы, и уткнулась Руневскому в плечо. Утешая её, наблюдая за собирающейся вокруг полыхающей машины толпой, он думал только об одном — как бы поскорее отыскать того гада, который осмелился посягнуть на жизнь его любимой женщины, и поджарить его самого.

* * *

Руневского знобило и неудержимо клонило в сон. Несмотря на лекарства и наркоз, заштопанную рану жгло, а каждое неловкое движение отзывалось ноющей болью в животе. Не так он представлял себе итог этого задержания, совсем не так.

И всё-таки порой госпожа удача вставала на сторону Александра Константиновича. Может, он ошибался, и на самом деле была в мире справедливость? Старушка на лавочке совершенно случайно запомнила странного парня, который ошивался во дворе, магазин в соседнем доме совсем недавно обокрали, и владелец очень кстати раскошелился на камеры видеонаблюдения, в объектив одной из них попадала часть дороги, и она возьми и сними чётко номера нужной машины, а владельцы возьми и не поменяй их. Если бы из клубка каждого дела торчали такие толстые нитки...

Кто в своё время скинул Алину со второго этажа, так и не удалось выяснить, во многом благодаря самой Алине. «Не скажу, и не проси. Он это сделал на эмоциях, потом сам же меня в больницу отвёз, — отвечала она всякий раз одно и то же и со смешком добавляла: — А плечо я, кстати, вывихнула не из-за падения, а потому, что хотела при приземлении сделать кувырок, как Гагарин». Ему совсем не нравилось, что человек, покусившийся на её жизнь однажды, гуляет на свободе как ни в чём не бывало, однако с этим фактом пришлось смириться.

Но установить бомбу с таймером на машину — это совсем другое дело. Не сиюминутный порыв и даже не засланный киллер-самоучка, который прежде убивал только кур у бабушки в деревне, а серьёзно спланированное покушение. Во время расследования Александр Константинович постоянно был как на иголках и уже всерьёз стал опасаться, как бы после не пришлось присоединиться к стану сердечников. Даже непрошибаемую прежде Алину взрыв отрезвил и довёл до длительной апатии, и хоть она и ворчала время от времени, что он слишком сильно её опекает, всё равно стабильно продолжала сообщать ему на всякий случай обо всех своих передвижениях.

Чудо, на которое он уповал, всё же случилось: сначала отыскали подрывника, потом и на двух заказчиков вышли. Ими оказались герои статьи «О пользе и вреде финских бань» братья Миржоевы, промышлявшие, по слухам, отмыванием денег.

Руневский хотел взять их лично? Взял, мечта сбылась. Но кто сказал, что они не станут оказывать сопротивление? Младший, занимавший пост заместителя министра здравоохранения, вёл себя так, как и подобает человеку с его должностью, — угрожал, что их всех уволят и отправят лес валить, стоит только ему позвонить куда надо. А вот старший, владелец тех самых финских бань... Что дело дрянь, он понял сразу. И решил уйти из бизнеса красиво, эффектно, превратив финские бани в кровавые.

По счастью, больше никого из группы захвата не зацепило, новоявленного Тони Монтану удалось задержать, а Александр Константинович получил больничный, который мог бы приравняться к долгожданному отпуску, пускай и сомнительному, если бы не отрезвляющие слова хирурга о том, что ещё полчаса — и не откачали бы.

Аппаратура тихо пищала, а из коридора доносились чьи-то голоса. Едва слышные поначалу, они становились всё громче, пока наконец Руневский их не узнал. На душе у него потеплело. На повышенных тонах Алина разговаривала с кем-то из медперсонала, а Свечников пытался их разнять и успокоить.

По всей видимости, врач в итоге сдалась под натиском, потому что вскоре дверь палаты приоткрылась, и внутрь чуть ли не на цыпочках, тихонько шурша бахилами, прокрался его ангел в кипенно-белом больничном халате, только крыльев за спиной не хватало. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что опасности нет, что двое его соседей по палате спят, и никто не станет свидетелем её незаконного прихода, она подкралась к его койке и присела на корточки рядом с изголовьем.

— У нас не очень много времени, меня пропускать не хотели. Владимир Михайлович в коридоре сейчас дежурного врача очаровывает, — зашептала Алина, аккуратно прикасаясь подушечками пальцев к его вспотевшей ладони, будто та могла рассыпаться от слишком сильной хватки. — Как ты себя чувствуешь?

— Стало лучше, как тебя увидел, — нисколько не кривя душой, пробормотал он в ответ и попытался немного привстать, но не до конца отошедшее от анестезии тело не слушалось, а участливая Алина не хотела ему помогать.

— Лежи, лежи, не двигайся, — она легонько погладила его по груди, накрытой одеялом, и села на самый краешек пустовавшей соседней койки, чтобы ему не пришлось выворачивать голову набок.

Только сейчас он заметил, что под глазами у неё появились синяки, между бровями пролегла горькая морщинка, и слишком уж часто для августа она шмыгала носом. Не порядок.

— Не поверишь — первый огнестрел. Для петербургского мента даже как-то несерьёзно, — попытался отшутиться Руневский, но приободрить Алину не удалось.

— Теперь у нас будут похожие шрамы, — рассеянно произнесла она, глядя куда-то в район его живота, и нерадостно усмехнулась: — А я ещё вчера домой пораньше пришла, ужин нам с тобой приготовила: клёцки с мясными фрикадельками под масляно-яичным соусом.

— Хозяюшка, — ласково прошептал он, а в голове тут же промелькнула удручающая мысль, что с этим дурацким ранением он в ближайшие недели не сможет съесть ничего подобного. Но на смену ей вдруг пришла забавная догадка: — Разварила пельмени и купила к ним майонез, да?

— Вы, господин, знаете моё меню лучше меня самой, — наконец, она улыбнулась, во взгляде появилась привычная ехидная искорка, и Александр Константинович немного расслабился. Видеть Алину настолько подавленной, как в самом начале их встречи, было непривычно и тревожно. Грустная, но позволяющая себе улыбку, она уже напоминала себя прежнюю.

Он так залюбовался ею в тот момент, что сам не заметил, как выпалил:

— Ты выйдешь за меня?

Выпалил, и ни капли об этом не пожалел, хотя и не планировал задавать таких вопросов.

Алина опешила. Вероятно, раздумывала, сам он это говорил или ему подсказывала смесь лекарств, которая путешествовала по его организму. Сначала она робко и радостно кивнула, но потом коротко помотала головой из стороны в сторону, пока вовсе не спрятала лицо в ладонях.

Руневский ждал. Ждал, надеялся и думал о том, что спрашивать нечто подобное, едва выкарабкавшись из могилы, в которой уже был одной ногой, — это не лучшее решение. Конечно, Алина была не из тех, кто стал бы изворачиваться, чтобы только не обидеть больного человека. Сказала бы всё как есть, без утайки. Но она волновалась, и все переживания, накопившиеся в ней за последние сутки, не могли испариться по щелчку пальцев. В конце концов, он прекрасно понимал, каково ей сейчас, не раз был на её месте.

Но, в отличие от неё, у него было целых полтора года, чтобы привыкнуть. Как бы он ни боялся однажды её потерять, менять её он тоже не желал. Если когда-нибудь его Петербургская дева сама захочет вложить свой меч в ножны, он не станет возражать, не будет отговаривать. Но пока в её сердце горит желание нести людям свет правды, он будет рядом, защищая её и уберегая ото всех возможных опасностей.

— Знаешь, о чём я думала после того взрыва? — наконец, она отняла от лица руки и бессильно положила их на колени, ссутулившись ещё сильнее, чем прежде. В уголках её глаз застыли слёзы, белки покраснели. — О том, что мы так и не починили твою машину, и что я обязательно подбросила бы тебя до отдела, и что если бы мы не задержались тогда, то взорвались бы вместе, прямо на дороге. А сейчас? Ты же из-за меня тут лежишь, — сдерживая рвущиеся наружу эмоции, Алина поджала губы.

— Вовсе не из-за тебя, это моя работа, — мягко возразил он.

— И мои жулики, — добавила она. — Как мы жить-то будем, Саша? От выстрела к выстрелу?

Руневский хотел было её подбодрить, хотел пообещать, что всё у них обязательно наладится, но из коридора так некстати донёсся голос Свечникова, врубившего своё обаяние на полную катушку и напевавшего врачу «Вальс-бостон», что все слова утешения разом вылетели у него из головы. Что бы ни ждало их в будущем, это не имело для него никакого значения.

— Родная, с тобой хоть на расстрел.

1) Цитата из фильма Марка Захарова «Обыкновенное чудо».

Вернуться к тексту

2) Молодёжная газета Санкт-Петербурга и Ленинградской области, выходившая с 1919 по 2015 годы. Публиковала политические новости Санкт-Петербурга и России, обзоры политической и культурной жизни и т.д.

Вернуться к тексту

3) Цитата из фильма Генриха Оганесяна «Три плюс два».

Вернуться к тексту