От дома к дому (джен)

Бильбо сидит у камина и смотрит на пламя. Огонь пышет жаром, как драконье дыхание, облизывает сучья и тянет языки к сухим старческим пальцам. Бильбо вспоминает пылающий лес, вой варгов; затем зарево пожара над Озерным городом. Бильбо смотрит на пламя и вспоминает Шир, пестроцветье и зеленотравье. Сухая трава горит легче.

В зеленой, знакомой Бильбо до последней картофельной грядки, деревушке Хоббитон девочек называли в честь трав и цветов. Настурция, Незабудка, Ромашка, Одуванчик. В Хоббитоне любили цветы, и лишь только перекати-поле у порогов не привечали. Сухое, кривобокое, мятое, в особенно ветреные дни, коих в Шире, к счастью, в году бывало не больше пятидесяти двух, оно стучалось в круглые двери, трескало старую краску и летело к соседям, от дома к дому.

В одну из редких своих — еще до Путешествия — весенних вылазок Бильбо это перекати-поле нашел: целое поле перекати-поля, низкие кусты-холмики, усыпанные мелкими белыми цветами, словно снежной крупой припорошенные. Когда Бильбо выбрался на это поле летом, не было уже ни цветов, ни холмиков; лишь сухой жаркий ветер гонял по пустоши мятые травяные шары.

Бильбо был порядочным хоббитом: у него, как у любого порядочного хоббита, было солидное брюшко и он, как все хоббиты, знал, что перекати-поле — скверный цветок. В Хоббитоне даже самые невнимательные и рассеянные всегда смотрели в круглые окошки перед тем, как открывать дверь на стук, чтобы не впустить в нору перекати-поле; никто, правда, не знал, что случится, если перекати-поле все-таки впустить, но и проверять, что будет, никому не хотелось. И Бильбо ни единой душе не рассказал тогда про поле перекати-поля и про то, как оно его напугало. Ведь как же страшно — быть перекати-полем!

И все-таки ни порядочности, ни солидности, ни житейской мудрости Бильбо не хватило, чтобы прожить тихую достойную жизнь в любимой норе, каждое утро любовно проверяя, на месте ли серебряные ложечки и достаточно ли сыра в кладовой. В ту удивительно ветреную для Хоббитона ночь на уютной кухоньке Бильбо гремели тарелки и стучали кружки, под потолком расправлял крылья гигантский огнедышащий дракон; воображаемый, он после оказался сразу и страшнее, и безобиднее настоящего. А наутро Бильбо Бэггинс, даже не проверив ложечки и не захватив носовые платки, захлопнул за собой дверь норы и побежал через поля и луга догонять гномов. Наглые, грубые и ужасно невоспитанные, заявившиеся без спроса и без спроса же ушедшие, они не могли отправиться возвращать родную гору без Бильбо; ведь Бильбо видел целое поле перекати-поля и то, как подхваченные ветром засохшие цветы, жестоко выдранные из земли и — как странно! — оторванные от корней, стучались в чужие дома и нигде не находили приюта. Оторванные от корня цветы нельзя приладить обратно, но гномам и хоббитам всегда можно вернуть родной дом.

Огонь в холодных залах эльфов совсем не греет, и Бильбо прячет озябшие пальцы в карманы. В карманах непривычно пусто, не получается нащупать кольцо, простое колечко, без которого почему-то стыло и одиноко.

Родная нора встретила Бильбо Бэггинса знакомыми коридорчиками и круглыми окошками. На пустых полах толстым одеялом расстелилась пыль... Только вот полы вовсе не должны были быть пустыми! А как же шкафы, табуретки, любимый стол и комод, в котором — о ужас-то! — хранились серебряные ложечки?

Бильбо Бэггинс вернул и шкафы, и стол, и даже ложечки, пол снова был так чист, что блестел бы, не будь он покрыт старательно выбитым ковром, а в прикроватном сундуке прибавилось богатств: теперь там кроме скатертей матери и табакерок отца лежало настоящее золото гномов. Не будь этого золота, можно было бы сказать, что со времен путешествия ничего и не изменилось. Утром Бильбо снова стал завтракать дважды и поэтому быстро вернул себе солидное брюшко. Все было так, как и должно было быть, и Бильбо решил написать мемуары, чтобы запечатлеть для потомков — сказать по правде, для потомков соседей, ведь детей у Бильбо не было, а Фродо рассказы об Одинокой горе слышал уже не по разу, — историю великого путешествия, с которой по невероятности не сравнится даже легенда о великане Бандобрасе Туке, Бычьем Реве, дубиной запустившем голову врага в кроличью нору и так изобретшем игру в гольф.

В тот первый вечер Бильбо разложил на столе собственноручно нарисованную карту и бережно обвел пальцем Одинокую гору; теперь она, как когда-то давно, снова была лишь простой точкой на бумаге, но точкой ничуть не менее любопытной и родной, чем крошечный холмик, спрятанный под коротким словом «Шир»‎, выведенным особенно старательно, со множеством завитушек. Где-то в этом холме была уютная нора. Не какая-то там мерзкая грязная сырая нора, где со всех сторон торчат хвосты червей и противно пахнет плесенью, и не сухая песчаная нора, где не на что сесть и нечего съесть. Нет, нора эта была хоббичья, а значит — благоустроенная...

Бильбо писал и писал, иногда даже забывая стирать с пальцев чернила, а на столе рядом с ним росли стопки прочитанных и тут же отвеченных писем, заново перевязанных лентами из гномьего сукна. Балин покидал Эребор и отправлялся в Морию, его сопровождали Двалин, Нори, Дори и Ори... Бильбо не убирал эти письма со стола и не складывал бережно в ящики, как он поступал со всеми письмами в последний день каждой недели: Бильбо читал их и перечитывал, вспоминал былое и собирал слова для своих мемуаров.

«Зачем же они покидают Одинокую гору? — недоумевал он. — Они ведь так хотели вернуть родной дом»‎. Вспоминались хмурые растерянные бородатые лица тех гномов, что остались в живых после битвы — Бильбо то сражение окрестил Битвой Пяти Воинств. Те улыбались, провожая хоббита в обратный путь, но взгляды у них были мрачные и будто бы недоумевающие. «Еще бы, — горько думал тогда Бильбо. — Ведь они в одночасье лишились стольких друзей».

В уютной хоббичьей норе шелестели страницы и звенели пузырьки чернил, а за круглыми окошками ничего не менялось. Судачили за пивом соседи, сплетничали, прикрывая рты кружевными платками, соседки, носилась ребятня; старый мельник приглашал всех на похороны жены, а булочник — на именины сынишки; девочек называли именами цветов, внимательно следя, чтобы ни разу не повториться, благо цветов в Хоббитоне много, и никто не открывал дверь перекати-полю. В норе рвались ввысь огненные драконы, стонали охваченные пожаром деревья, смеялись хмельные эльфы, шумела река, унося прочь от черного леса дубовые бочки, и умирали друзья, а за окном ходили друг к другу в гости и украдкой каждый раз пересчитывали серебряные ложки.

И однажды, снова разложив на столе уже поистрепавшуюся карту, Бильбо рассеянно погладил зеленые холмы Шира. Где-то там порядочный солидный хоббит выходил на крыльцо выкурить трубочку превосходного табака и знать не знал, что вскоре рядом замаячит голубая шляпа старого волшебника. Он еще не попробовал степной горечи дорог и ни разу не покидал дом без носовых платков.

«Да я ведь сам теперь перекати-поле, — подумал вдруг Бильбо. — Дома все то же самое, а скучно-то как, скучно! Так бы и полетел за ветром — да хоть куда, хоть к гномам, хоть к эльфам! Увидеть бы еще хоть раз Одинокую гору...»‎

Дом вдруг оказался где-то далеко, в том времени, в котором Бильбо никогда не забывал пересчитывать серебряные ложки, сам расспрашивал о погоде соседей и не знал, что такое скука; а благоустроенная нора стала такой же точкой на карте, как Одинокая гора; впрочем, Бильбо уже был слишком стар, чтобы это его беспокоило.

Бильбо Бэггинс был порядочным хоббитом с солидным брюшком, у него был набитый гномьим золотом сундук, соседи, алчно следящие за каждым его шагом, и заглядывающий в рот племянник, и Бильбо оставался на месте, не привязанный к корням, но не готовый от них отрываться. А соседи с каждым годом надоедали все больше, с каждым листопадом все скучнее становилось над ними смеяться, ведь на каждую новую шутку они отвечали тем же неловким благовоспитанным молчанием, что и на десять шуток до нее. И Бильбо все же ушел, разыграв соседей в последний раз и внезапно исчезнув у них из-под носа. Он очень хотел снова повидать горы и город на озере, но ноги уже были не те, не было силы в руках, и путешествие его было коротким, лишь до Имладриса, Последнего Домашнего Приюта владыки Элронда.

И вот в камине, с трудом натапливающем огромный каменный зал, трещат сучья, над ухом печальным соловьем поет флейта, менестрель Линдир задумчиво перебирает струны лютни и поет о травах, звездах и печальной любви — у эльфов все баллады только о печальной любви, — и Бильбо все думает, как же сложить из певучих слов квенья, языка эльфов, что-то радостное и веселое, о дорогах, вине, табаке и счастливой влюбленности, только перед глазами снова простирает крылья огнедышащий дракон, а в ушах звенит хмельной смех совсем других эльфов. Нет, не других, тех же самых, в чьих руках сейчас так тоскливо стонет флейта и плачет лютня, просто тогда над их домом не нависала черная тень... «Что для бессмертных эльфов какие-то шестьдесят лет? — думает Бильбо. — А нет, их дом изменился, и они изменились вместе с ним». А Бильбо изменился на чужой земле, там, где подпирают небо горы и в озере отражается деревянный город. Бильбо изменился, а нора так и осталась уютной и благоустроенной, настоящей норой настоящего хоббита — не того, кто рассказывал сказки дракону.

Где-то наверху, в одной из бесчисленных комнат Последнего Домашнего Приюта, беспокойным сном спит сейчас Фродо, любимый его племянник. Глупый мальчишка, почему он ввязался в этот поход? И почему забрал кольцо, его золотое колечко, его прелесть? Как же так...

Из полудремы Бильбо вырывают гневные возгласы. Славный эльф Глорфиндель, однажды уже столкнувшийся со смертью и возвращенный Валар из самих Чертогов, гневно мерит шагами гулкий каменный зал, и Бильбо уже знает, что произошло. В Братстве одним из девятерых должен был стать эльф, и Глорфиндель вот уже второй день умолял Элронда отправить в поход именно его, прославленного воина. Раз он так зол, значит, в его просьбе отказали. Значит, в поход отправится один из сыновей Элронда.

— Простите, Элладан и Элрохир, — сонно бормочет Бильбо. — Но и я думаю, что отправиться в поход должен один из вас.

Старый волшебник лгал. Путник однажды всегда путник не потому, что услышавший однажды зов дороги больше не сможет его заглушить, а потому, что однажды вышедший за порог больше не слышит зова дома. Путник меняется, дом остается. У Глорфинделя, однажды оторванного уже не просто от дома, но от всего Средиземья, дома больше нет. Есть залы, где ему рады, где его приветствуют балладами и песнями; есть границы, которые он сторожит, есть те, кто нуждаются в нем и любят его; но нет места, где он смог бы жить ненужным, забытым, самым обыкновенным эльфом просто потому, что там его корни. Если Глорфиндель выйдет в поход, не заплачет оставленная открытой дверь, не всхлипнет порог. Зачем возвращаться из битвы тому, кого дом не зовет? А близнецы Элронда еще никогда не уходили слишком далеко, дом будет звать их и дозовется.

— Что есть дом? — шепчет Бильбо, наконец засыпая. — Всего лишь точка на карте.

Но ни одного из сыновей владыка Элронд не отпускает. Место единственного эльфа в отряде отдают светлоглазому посланнику из Северного Сумеречья, сыну встреченного Бильбо когда-то лесного царя. По меркам эльфов — совсем ещё мальчишке, ничего, кроме северной заставы своего королевства, не видевшему.

«А владыка Элронд воистину мудр, — горько думает Бильбо. — Только-только вышедший за дверь крепче всех верит, что сможет вернуться»‎.

Бильбо, опираясь на палку, стоит в толпе застывших скорбными изваяниями эльфов и подслеповатыми глазами всматривается в лица уходящих.

Боромир, статный рыцарь Гондора, смотрит волком. Ему не нравится эхо, отдающееся от стен эльфийских залов, не нравятся тени от высоких деревьев, и он нетерпеливо похлопывает себя по бедру. Ему хочется скорее отправиться в путь, ведь лишь для него лежащая впереди дорога — не от дома, а домой. «Может быть, — надеется Бильбо, — ты еще не успел уйти слишком далеко. Да осветят звезды твою тропу».

Эстель смотрит прямо перед собой, будто бы на всю толпу сразу, на самом же деле — вообще ни на кого. Элронд многое рассказал Бильбо о приемыше, ведь Бильбо умеет слушать, а разбалтывать чужие тайны ему теперь некому. Покинувший когда-то дом неродного отца из любви к его дочери, Эстель — перекати-поле уже много лет. Его ничто не держит — ни в Имладрисе, ни в каком другом месте Средиземья. Бильбо знает пророчество: если Эстель выживет в этом походе — займет трон Гондора и объединит людские земли под королевской властью. Но и Гондору никогда уже не стать ему домом — он останется там лишь потому, что будет нужен. Перекати-поле зацепится за скрипучую калитку и будет защищать ее от ветров до тех пор, пока не замрет прогретый солнцем воздух.

На Гэндальфа Бильбо не смотрит вовсе. За годы, проведенные в Имладрисе, Бильбо узнал, кто он такой, посланец Запада. Битый век он ходит по не своей земле, и Бильбо даже не знает, помнит ли, что такое дом, он, оставляющий дорожным посохом кривые знаки на чужих дверях и выгоняющий в вечные странствия тех, кто никогда о них не просил.

Сын старого друга, Глоина, и лесной царевич, гневно отвернувшиеся друг от друга, смотрят на толпу одинаково. Печально, но не устало и не безнадежно. Бильбо вдруг кажется, что так смотрят дети, которым сказали, что они вот-вот умрут. Вряд ли из этого похода вернется хоть кто-то, и это знает каждый и в толпе, и у ворот. Знают это и гном с эльфом, но все равно упрямо, глупо не верят. Ведь где-то там, на севере, их ждут родные гора и лес, семьи, друзья. Они не поверят в это и тогда, когда вражеский клинок пронзит им живот. В это не верят все до тех пор, пока не переступают снова родной порог и не понимают, что дом их стоял не просто на этом месте, но и в давно ушедшем времени.

Мерри и Пиппин, дурные Брендибак с Туком, смотрят так же, и Бильбо поскорее отводит от них взгляд: не хочет видеть, как в их глазах отражается Шир. Сэм потерянно и испуганно улыбается. Бильбо видит, как он сжимает что-то сквозь ткань кармана, и вдруг понимает, что это желудь, один из тех, что россыпью покрывают землю в Старом Лесу. У Фродо в глазах безнадежность, будто он и правда понимает то, что когда-то понял разглядывавший карту Бильбо.

Никто из них не вернется домой. Разве что Сэм, решивший унести дом в кармане.

Даже тот, кто выживет и найдет дорогу туда и обратно, домой не вернется.

— Тогда просто вернитесь, — напутствует Бильбо, и его голос теряется в звонких прощальных воскликах эльфов. Девятеро выходят за ворота, и ветер треплет их волосы и плащи. Бильбо вглядывается в серую даль, туда, где от перепутья расходятся три дороги, до тех пор, пока владыка Элронд не сжимает его плечо, осторожно подталкивая к дому.

— Вам нужно согреться.

Бильбо Бэггинс сидит у камина. Вместе с языками пламени рвется в небо огнедышащий дракон, и из пасти дракона вырывается сухой жаркий ветер, и Бильбо до тех пор, пока не уснет, просит его не оставлять в беде перекати-поле и гнать его от дома к дому, от дома к дому...