Талант (гет)

Утром Акико смотрит в зеркало. Видит затравленный взгляд пойманного зверя, пытающегося содрать с себя капкан вместе с кожей и плотью. Ангел Смерти не хочет веселиться, наблюдать восхитительную расхлябанность Дазая. При ее душевном состоянии любое веселье будет выглядеть фальшиво, а под конец идиотского корпоратива маска и вовсе слетит, обнажив страдальческую гримасу. Но несмотря на ужасное настроение, Йосано наносит яркий макияж, надевает красное платье с золотыми узорами, массивные серьги, перчатки до локтей.

— Если бы только все это помогало, — усмехается. Акико помнит, что на корпоративах Дазай не проявлял к ней никакого интереса, увлекаясь травлей Куникиды и откровенным нытьем. Осаму жаловался на жестокую жизнь, демонстративно всхлипывая, закрывая лицо ладонями, а Доппо таскал его за волосы, желая прекратить спектакль.

— Я совсем не против вцепиться в его кудри,- снова усмехается Йосано, нанося перед зеркалом последний штрих. — Вцепиться, словно разъяренная дикая кошка, вырвать прядь и хранить, вспоминая свою наглость. Только никогда я на это не решусь.

Акико вылетает из квартиры, превратившейся за последние месяцы в мастерскую, где творческий беспорядок объявил себя полноправным хозяином. Опаздывает, это неожиданное сходство с Дазаем греет душу, несмотря на раздражение, нервозность. Параллельные прямые иногда пересекаются, случайные совпадения изредка влияют на судьбу. Но сейчас Йосано не до философских размышлений, она летит навстречу глупому корпоративу, покидая обитель портретов Осаму.

Прибыв в агенство, Ангел смерти неохотно, сбивчиво приветствует коллег, смотря по сторонам в поисках забинтованной проблемы. Судя по всему, корпоратив претендует на звание неординарного. Горят свечи, стол накрыт старинной скатертью, разговоры ведутся исключительно шепотом, не слышно смеха. Йосано думает о том, что же заставило директора отказаться от привычного сценария вечеринки. Взгляд выхватывает из загадочного полумрака фигуру Дазая и жестокая, режущая боль заставляет быстро отвернуться.

Слишком много мучений в последнее время. Боль фантомная, не имеющая под собой никакого серьезного основания, но от этого не менее сильная. Йосано скорее сделает себе харакири, чем поделится переживаниями, но иногда так хочется рассказать о черной вязкой жиже, намертво прилипшей к душе.

— Йосано, ты где витаешь? — Куникида хватает за руку, в голосе слышатся нотки удивления. — Идем за стол!

Акико с обреченным видом плетется к коллегам, взбудораженным предвкушением чего-то необычного. Да, Фукудзава умеет заинтриговать, ничего не скажешь. Сотрудники ВДА подыгрывают директору, но голоса Осаму женщина не слышит, это пугает. Йосано присаживается рядом с Рампо, нервно мнет в руках салфетку, ждет. Ждет не приятного сюрприза, а катастрофы, ужаса, трагедии.

Дазай располагается за столом последним. На Акико он никак не реагирует, но в голове Ангела смерти взрываются кровавые фейерверки, рассыпаются на осколки витражи с изображениями различных событий. Сотрудничество с Мори, прибытие в ВДА, первое впечатление от Дазая, его ранение, печаль, вдохновение, портреты, портреты, портреты... Йосано задыхается, сглатывает слюну, а коллеги тем временем произносят напыщенные тосты.

— Пусть кровь наших врагов льется рекой! — это Осаму. Все-таки подал голос, проблема ходячая. Йосано напрягается, вытягивается струной, жадно вслушивается. — Пусть она будет такой же приятной на вкус, как это потрясающее варенье! Мммм...

Детектив выливает варенье себе на ладонь, слизывает, изображая эйфорию, нечеловеческое удовольствие. Акико сжимается, чувствуя, что сейчас грянет гром. Неумолимо приближающаяся катастрофа сметет планы Фукудзавы и Куникиды, заставит вечеринку идти по другому пути. Куникида уже шипит от злости, Дазай именно этого и желал. Фукудзава выглядит спокойным, но явно не собирается останавливать Доппо, защищая другого подчиненного.

— Ты думаешь, что говоришь, Дазай?! — кричит Доппо, содрогаясь от бешенства. — Выметайся сейчас же, идиот, маньяк! Здесь тебе не сволочная мафия!

Корпоратив безнадежно испорчен. Осаму покорно встает, шутливо раскланивается и удаляется, провожаемый неистовыми криками Куникиды. Сердце Йосано готово пробить грудную клетку, в правый висок вонзается невидимая дрель и сверлит, сверлит, доводя до исступления. Акико не выдерживает, срывается с места, бежит за Дазаем, чувствуя кровь на искусанных в мясо губах. От помады не осталось и следа, губы напоминают истрепанный алый лоскут.

Догнать, догнать Дазая... Догнать, несмотря на то, что вряд ли получится произнести хотя бы слово...

Йосано вылетает из здания и чуть не врезается в спину застывшего соляным столбом Осаму. Дазай стоит, нееестественно выпрямившись, уперев руки в бока, не двигаясь, не реагируя на стук каблуков позади. Акико с чудовищной ясностью осознает причину его дикой выходки, ужас бьет крохотными молоточками по натянутым нервам.

Дазаю хочется убивать. Хочется до дрожи, до желудочных спазмов, до головной боли. И как же он боится обернуться, сорваться на коллеге, сделать то, что окончательно затянет в пасть Левиафана! Подрагивающие, побелевшие пальцы говорят о жестоком самоконтроле, шея напряжена так, словно ждет свидания с лезвием гильотины. Осаму стоит столбом, испытывая тот же страх, что и обезумевшая от внезапной догадки Акико.

— Дазай... — слово повисает в воздухе набухшей черной каплей. — Не уходи. Я знаю, что с тобой происходит.

Дазай судорожно дергается и медленно, очень медленно разворачивается к Йосано. Сейчас он действительно похож на маньяка, но потрепанного, несчастного, дико страдающего. Похож на демона, отказывающегося верить в происходящее безумие. Акико чувствует, как ее затягивает в воронку убийственного смерча, пытается слабо сопротивляться, ругая себя за сентиментальность, впечатлительность. Осаму не просит о помощи, надо возвращаться к коллегам.

— Знаешь? — произносит Дазай, подходя близко-близко, так близко, что Йосано видит свое отражение в карих глазах. — Что еще тебе обо мне известно?

— Я знаю, что сейчас ты борешься с желанием убивать, — вдох-выдох, вдох-выдох. Йосано с разбегу прыгает в кипящую воду, падает грудью на копье, четвертует, колесует себя. — Звание Бессердечного пса получают не просто так.

— Ангелом смерти называют тоже не за красивые глаза, — усмехается Дазай. — Ты меня удивляешь, Йосано. Бежишь за бывшим убийцей, не умеющим вовремя наступить на горло мерзким желаниям. Бросаешь тех, кто тебе дорог, пытаешься успокоить последнюю мразь. Сегодня я узнал о тебе нечто новое. Чего еще я не знаю?

— Ангел Смерти может рисовать? — выдыхает Йосано. Если падать, то на самое дно. Если сходить с ума, то со вкусом и шиком. Сейчас Акико даже интересно понаблюдать за реакцией Дазая, за изменениями в красивом лице. Вот приподнимается левая бровь, расширяются зрачки, дергается губа... Осаму явно заинтересован.

— Нууу... — задумчиво тянет Дазай, включая привычную дурашливость. — Весьма сложный вопрос. Наверное, может, но только что-нибудь жуткое, кровавое. Странное, безумное, как у Сальвадора Дали.

— Сейчас я тебе кое-что покажу, — Йосано чувствует, что играет с огнем, но упрямая внутренняя потребность в искренности берет верх над здравым смыслом. Акико достает телефон, находит нужное фото. Самый первый рисунок, созданный бессонной лунной ночью.

Показывая Дазаю свое творение, Акико не боится насмешек, непонимания, злости. Страх поглотило желание раскрыться, обнажить раны и слабости, показать себя с неожиданной стороны. Пусть Осаму смеется, оскорбляет, рассказывает об этом всем и каждому. Не страшно.

— Ты рисуешь...меня, — Дазай поднимает глаза на Йосано. — Давно этим занимаешься?

— Начала после неудачной попытки вылечить тебя, — глухо отзывается Акико. На рисунке Дазай страшно бледен, белки глаз затянула кровавая пленка, в каштановых кудрях запутался уличный мусор. Да, таким Осаму предстал перед Йосано в тот злополучный день. Жалким, совсем не похожим на бывшего мафиози и великого стратега, желающим держать лицо, но не справляющимся с банальщиной — физической болью.

Йосано позволила себе вольность — нарисовала Осаму привязанным к позорному столбу, в окружении окровавленных, истерзанных людей, бросающих камни. Жертвы Дазая издевались над его слабостью, уподобляясь средневековым крестьянам, швыряющих камни в ведьм, приговоренных к сожжению. Именно такой образ сложился в голове Акико после попытки помочь детективу.

На рисунке много крови. Дазай зажимает рану, нанесенную Достоевским, наклоняется в сторону, пытаясь увернуться от камней. Несмотря на слабые попытки уклониться, несколько булыжников достигли цели, разбив Дазаю скулу и подбородок. Картина переполнена трагичностью и безысходностью. Йосано рисовала ее, стараясь выплеснуть на холст кипящую, отчаянную жалость к Осаму. Акико действительно жалела его, но сейчас в голову закралась мысль о неуместности такого чувства.

Сам Дазай на сочувствие не способен, так стоит ли страдать из-за него? Стоит ли испытывать адскую боль из-за прогнившего насквозь человека?

— Ты нарисовала меня таким... — сейчас Осаму очень серьезен, говорит тихо, почти шепотом.

— Беспомощным? — подхватывает Акико. — Слабым?

— Отвратительно жалким, но гордым. Посмотри на злые огоньки в зрачках, на плящущих чертенят! Меня не так просто унизить, рано или поздно я разорву тех, кто посмел бросать камни. Ты гениальна, Йосано! Так нарисовать...

— В чем гениальность этого рисунка? — криво улыбается Акико. Дазай похвалил ее? Оценил труд? Это просто фантастика. Такого не может быть. — Я всего лишь изобразила...

— Силу и слабость, — Дазай осторожно сжимает предплечье Йосано. — Беспомощность и жестокость. Всю мою суть.

— А я думала, что все мои рисунки бездарны и ни один из них не отражает твоей сути, — Акико не спешит отстраняться, ведь пальцы Осаму умопомрачительно мягки, обманчиво нежны. — Считала, что понять тебя невозможно.

— Тебе удалось, — бинт на правой руке Дазая размотался, от внезапно открывшейся картины остатки здравого смысла Йосано жалобно всхлипнули, уплывая в небытие. — Мои слабости — непереносимость физической боли, невозможность забыть мафию, тоска по погибшему другу. Твоя слабость — я?

Вместо ответа Акико резко дергает бинт, белая ткань с пятнами засохшей крови падает в осеннюю слякоть, становясь черной, грязной змеей. Коллега Дазая, дрожа от нахлынувших эмоций, тянет тонкую руку к губам, целует страшный рубец от ожога. Под губами — твердая, грубая кожа, клеймо, знак принадлежности к тем, кто навлек на собственную шкуру страшные испытания. ТАК пытают тех, кто знает слишком много.

Йосано не спрашивает о том, что помогло Дазаю сохранить в тайне тонкости мафиозной жизни.

Не интересуется личностью того, кто помог выбраться из застенка. Наверняка Накахара, а впрочем, какая разница?

Акико просто наслаждается плавным скольжением губ по изуродованной руке, теплотой и розоватостью кожи, веселым удивлением Дазая. Он не против, не отстраняется с отвращением, не прогоняет обезумевшую женщину. Похоже, ему это даже нравится. Йосано чувствует, как свободная рука Осаму гладит ее выступающие лопатки, поднимается выше, к шее, ключицам. Прикосновения вкрадчивые, словно детектив проверяет выдержку коллеги, играет на скрипке ее взбунтовавшейся души.

— У тебя талант, — произносит Дазай, убирая руку, но тут же обхватывая ладонями щеки Акико. — Твоя слабость — я.

Вечер, плавно перетекающий в ночь, заинтересованно наблюдает за двумя сумасшедшими людьми, целующимися на пустынной улице. Символ их безумия — грязный бинт в луже. Символ их счастья — слетевшая, но заботливо подобранная Дазаем заколка Йосано. Бабочка никогда не сможет улететь от смертоносного, но ароматного цветка, сулящего ей блаженство.

— У тебя талант, Йосано.